Расследование

 

Свидетельств сопротивления карательной машине Сталинского тоталитарно-казарменного режима не так уж много. И это совсем не удивительно. В те времена информация любого плана жестко контролировалась властью, поэтому даже предположить официальную утечку информации о восстаниях и бунтах в системе Главного управления лагерей невозможно. Утечки не было. Но была народная память и неистребимая потребность человека к творчеству, даже в немыслимых условиях лагерного бытия.

 

Одна из таких историй-легенд о восстании в таежном лагере волею исторических судеб дотянулась до нашего времени. Причем в том, что текст - образец этого народного лагерного творчества сохранился, огромная заслуга наших соотечественников, уроженцев Молдовы.

 

Однажды от одного пожилого родственника, в свое время получившего срок за «анекдот про товарища Сталина», я узнал о том, что в послевоенный период Сибирские лагеря потрясли несколько восстаний бывших штрафников, которых тоталитарная власть сочла не искупившими вину кровью и вернула отбывать сроки. Одним из организаторов такого бунта, по словам моего родственника - дяди Трофима, был наш земляк Александр Мокрак, уроженец Григориопольского района, фронтовик штрафбатовец.

 

С этим человеком мой родственник познакомился на лесоповале в таежном лагере. После, уже в другом лагере - в Казахстане, он услышал текст лагерной легенды о восстании под руководством Саньки-штрафника. Дядя Трофим даже цитировал некоторые фрагменты этой лагерной баллады.

 

Прошли годы, и уже в середине 90-х годов прошлого века мне в руки попал список рукописной тетради-поэмы об одном из первых лагерных восстаний в СССР, случившемся где-то в окрестностях станции Тайшет Красноярского края примерно в 1946–1947 годах. Видимо, само провидение руководило этой удачей, поскольку, как я уже говорил, рукописей лагерного творчества почти не бывает. А эту сохранил и передал мне мой друг подполковник Виктор Р., отдавший годы службы системе пенитенциарных учреждений МВД Республики Молдова. К нему же она попала как «бесхозная» при очередном «шмоне» в одной из наших зон. За долгие годы службы у Виктора набралась интересная коллекция произведений подобного рода, но столь обширный и «древний» материал в его архиве был единственным.

 

Поэма содержала множество грамматических и стилистических ошибок, а также литературных ляпов, характерных для лагерного коллективного творчества. И все же было в ней что-то такое необычное, что заставило меня взяться за первичную редактуру ввиду смутного желания познакомить с ней нашу читающую публику. Должно быть, меня привлекло то, что в отличие от множества прочитанных ранее текстов этого жанра, здесь звучал явный политический мотив протестного характера.

 

Обычно лагерные поэмы и стихи не содержат критики в адрес «хозяина», взывая к нему лишь как к стороннему арбитру в поисках справедливости, и не имеют явной политической направленности. Здесь же образ «хозяина» и власти представлен в негативном, антигуманном виде. Подкупает также искренние переживания автора за горькую судьбу собратьев-заключенных.

 

Определить личность человека, приложившего руку к сочинению этого произведения, сложно. Кроме каких-то кличек и общих данных, ничего найти не удалось. Как видно, минувшие годы навсегда укрыли подробную биографию автора. Есть все же основания полагать, что это человек родом из наших краев, примерно 1920 года рождения, репрессированный примерно в 1946-47 году, житель левобережья Днестра - из Григориопольского или Дубоссарского района, по фамилии Мокрак, или по лагерной кличке – «Мокрый».     

 

Был он арестован Тираспольским отделом МГБ, который и провел скорое следствие «с применением физических мер воздействия», т.е. пыток, и осужден небезызвестной «тройкой» по знаменитой тогда 58-й статье («антисоветская агитация и пропаганда»); срок отбывал в Краслаге (Сибирь). Вот и все, что можно сказать о предполагаемом авторе.

 

Очевидно, в лагере, будучи фронтовиком, он не утратил своего человеческого достоинства. Примечательно, что в поэме нет любования блатной романтикой, столь характерной для более поздних, в особенности, современных стилизаций этого жанра. Напротив, в ней раскрыта античеловеческая сущность воровской касты, ее «законов» и понятий. Это свидетельствует о том, что автор не был уголовником - у него своя четкая политическая позиция. Правда, по ходу развития сюжета она порой меняется.

 

Интересно также, что политические оценки событий даются вплоть до горбачевской перестройки, хотя по времени сюжет заканчивается лет за 30 до того. Это свидетельствует, что у данной поэмы, как и у всякого фольклорного произведения, было много «отцов», то есть соавторов, и что шлифовалась она в зэковской среде более полувека. А вариант, который дошел до меня был «переписан» от руки неоднократно сидевшим человеком по имени Сергей «Расписной» в небезызвестном лагере в селе Глинное Григориопольского района в 1993 году, откуда «переправился» вместе с Сергеем, но уже в 95-м в зону на правом берегу Днестра. Такие вот перипетии судеб людей и текстов.

 

Так или иначе, закончив первичную редактуру поэмы, я показал ее моему старшему товарищу по литературному цеху поэту и публицисту Борису Мариану, в свое время самому прошедшему школу ГУЛАГа. Ознакомившись с текстом, Борис Тихонович тоже заметил нехарактерную для ранней лагерной поэзии антисоветскую направленность поэмы. «По долгу памяти доведу ее до ума», - решил Борис Тихонович, и вскоре поэма «Закон – тайга» увидела свет.

 

Правда, приключения, вернее злоключения текста и тематики поэмы не закончились этим фактом. Некий ловкий кишиневский издатель, позиционирующий себя как «спаситель русской литературы в Молдове», но почему-то финансирующийся либерально-унионистским примаром нашей столицы, поспешил вылить ушат грязи как на Бориса Мариана, так и на поэму вообще.

 

Скандала, правда не получилось, и поэма ушла, как говорится, в народ. Но то, что выход в свет отредактированного и литературно оформленного лагерного текста о событиях героического сопротивления тоталитарному режиму, в том числе и уроженцами Молдовы, вызвал яростное неприятие тех, кто специализируется на очернении и фальсификации нашего прошлого, говорит о многом. Свидетельства прошлого, особенно те, что будят в людях гордость за нашу историю и способствуют укреплению в них чувства собственного достоинства, остаются предметом политической борьбы.