История

Что писали о Бессарабии в эмигрантской литературе 20-30-х годов

После 1917 года Бессарабия оказалась местом притяжения беженцев из Российской империи.  Многие из них оставили воспоминания о жизни в Кишиневе в 20-30-х годах. Впечатления беженцев первых пореволюционных лет окрашены контрастом между, по словам журналиста Петра Пильского, «могильной совдепией» и «таинственной, заманчивой, как рай, Бессарабией», желанным «спасительным островом».

Бывших петербуржцев, москвичей, одесситов, киевлян после пережитых ужасов революции и гражданской войны поражало, прежде всего, обычное течение жизни: неспешные извозчики, необычайная тишина на ночных улицах, ярко освещенные окна кафе и ресторанов, нарядные девушки за столиками в саду…

Вот каким увидели Кишинев беженцы в романе Екатерины Черкес «Жемчуг слез», изданном в 1925 году в Берлине.

«В городе зажигались огни. Вспыхнули по ту сторону решетки сада зеркальные окна кафе. Сад опустел. В городских оранжереях садовники поспешно уносили цветы. Вся в огнях уходила широкая улица с рядом ровных стройных тополей и каменным постаментом теперь снесенного памятника Александру Благословленному. Из увеселительных садов гремела музыка, и в светлой пыли плыла толпа людей».

Бытовые привычки и нравы горожан описывались преимущественно в комическом свете. В этом жанре особенно отличились Анатолий Вершховский, в газете «Бессарабия» он вел рубрику «Угол Синадиновской и Александровской». В восприятии писателя Леонида Добронравова, уроженца Бессарабии, Кишинев – глухая, беспросветная провинция, «один из самых унылых городов». Из статьи в статью Добронравов варьирует тему провинции и провинциализма: тоска, скука, духота, сплетни, пошлость, бездуховность, убогие интересы, узость кругозора, погруженность в быт.

Из статьи 1923 года «Быт»: «Старая провинция умерла. Умер и старый быт. Кишинев – один из немногих уголков, где он жив еще, и не только жив, но победительно процветает. Сколько наивной, старомодной прелести было на субботниках чиновничьего клуба! А эти провинциальные дамы, непременно в шляпках ужинавшие за столиками. Они твердо убеждены были, что этого требует лучший тон. А когда пускались в мазурку! Боже ты мой! А эти дежурные визиты в кафе! А чинные, степенные прогулки в казенный сад! А сколько типов с богатством тонов и оттенков. В Троицу был я в кладбищенской церкви. Да, только в Кишиневе могут существовать еще такие люди, похожие на старые расписные чашки, каких теперь больше нигде не выделывают».

Но вот писатель уезжает в Париж, и оказалось, что провинция – понятие не просто географическое. В одной из статей еженедельника «Родная земля» Добронравов продолжает «кишиневскую» тему: «Жизнь России заключалась в провинции. Чеховская провинция очутилась на стогнах Европы и продолжает свое неправедное бытие, спорит о революции, о политике, о форме правления, а существо жизни осталось прежним. А ведь в этом главный ужас. Не о возвращении, не о восстановлении прежней жизни следует думать, а о создании новой, более человечной, а потому более разумной».

Иная оптика у приезжавших в Бессарабию по разным поводам эмигрантов. Устойчивый к переменам повседневный жизненный уклад рождал у приезжих острое любопытство. Живший в Софии писатель Александр Федоров в газете «Наша речь» за 1924 год опубликовал серию очерков «Кишиневские негативы». Из ярких и выразительных наблюдений, «мелочей быта» складывается образ колоритного, южнорусского города: «Собственно, это даже не один, а два города. Город старый, старые особняки с сохранившимся в них старым укладом жизни, такой патриархально спокойный, как будто не существует на свете ни войн, ни революций». Новый Кишинев – город нуворишей и буржуазии лишь намечен: «Кишинев и вообще Бессарабия положительно достойны быть сохраненными в банке со спиртом, консервированы как редкостное кушанье, засушены как вымирающие цветы в гербарии. Я полагаю, что нигде на земном шаре не сохранились до такой степени бытовые особенности и своеобразные нравы, как в этой области».

Очерки под названием «Бессарабия» опубликованы П.Пильским в эстонской газете «Последние известия» в 1923 году: «Русских здесь недолюбливают. Никто из властей не сомневается, что Россия не может примириться с бессарабской потерей. Все время Бессарабия чувствует себя как на вулкане. Это особливо испытывают беженцы. Причем для части их этот Chișinău (Кишинев) – только этап, проходной пункт, ворота в Европу. Через эту дверь вливается и идет в Австрию, в Германию, на Балканы южное, т.е. новороссийское беженство».

В статье бессарабского корреспондента Л.Сотова, опубликованной самым значительным эмигрантским журналом «Отечественные записки» в 1921 году, утверждалось: «Время идет, и вместе с ним уходит из Бессарабии Россия».А редактор журнала Марк Вишняк в статье 1927 года «Из бессарабских впечатлений», характеризуя социальное и юридическое положение русских, пишет: «Бессарабия пустеет и угасает».

С конца 20-х годов образ Бессарабии приобретает сложность и многозначность, осмысляется как социальный и культурный феномен со своими исторически сложившимися общественными и культурными традициями. В 30-е годы появляются художественные произведения, которые условно можно отнести к ностальгической литературе. Образ Бессарабии поэтизируется. Ключевыми являются мотивы и сюжеты, связанные с именем Пушкина.

В книге «Затуманившийся мир», вышедшей в 1929 году в Риге, Пильский, говоря об ушедших друзьях кишиневской поры, вспоминает «тихие бессарабские вечера, рдяную осень, далекую бесшумную улицу, где жил ленивый Кишинев, в буйной зелени своих садов, хранящий и поныне святые воспоминания о Пушкине». Через магический кристалл пушкинской поэзии воспринят Игорем Северяниным город в стихотворении «Весна в Кишиневе»: «Воображаю, как вишнево / И персиково здесь весной / Под пряным солнцем Кишинева, / Сверкающего белизной! / Ты, Бессарабия, воспета / Ведь солнцем Пушкина, и без / Сиянья русского поэта / Сияние твоих небес – / Пусть очень южных, очень синих – / Могло ли быть прекрасным столь?».

Вертинский во время второго турне по Бессарабии летом 1929 года пишет ставшую необычайно популярной в эмиграции песню «В степи молдаванской». А в знаменитом стихотворении Довида Кнута «Я помню тусклый кишиневский вечер» тоже возникает тень Пушкина.

Анатолий Штейгер лето 1939 года провел в бессарабском селе Непоротово. Лирический цикл «Бессарабия» воссоздает идиллический патриархальный мир как бы вне исторического времени. Отстраненный и зоркий взгляд эмигранта как человека стороннего фиксировал то, что для бессарабцев было привычным и естественным…

Ольга ГАРУСОВА

Источник: Locals.md

Публикуется в сокращении

Фото: Oldchishinau.com

Ххх

Давид Кнут

Я помню тусклый кишиневский вечер

Я помню тусклый кишиневский вечер:

Мы огибали Инзовскую горку,

Где жил когда-то Пушкин. Жалкий холм,

Где жил курчавый низенький чиновник -

Прославленный кутила и повеса -

С горячими арапскими глазами

На некрасивом и живом лице.

За пыльной, хмурой, мертвой Азиатской,

Вдоль жестких стен родильного приюта,

Несли на палках мертвого еврея.

Под траурным несвежим покрывалом

Костлявые виднелись очертанья

Обглоданного жизнью человека.

Обглоданного, видимо, настолько,

Что после нечем было поживиться

Худым червям еврейского кладбища.

За стариками, несшими носилки,

Шла кучка мане-кацовских евреев,

Зеленовато-желтых и глазастых.

От их заплесневелых лапсердаков

Шел сложный запах святости и рока,

Еврейский запах - нищеты и пота,

Селедки, моли, жареного лука,

Священных книг, пеленок, синагоги.

Большая скорбь им веселила сердце -

И шли они неслышною походкой,

Покорной, легкой, мерной и неспешной,

Как будто шли они за трупом годы,

Как будто нет их шествию начала,

Как будто нет ему конца... Походкой

Сионских - кишиневских - мудрецов…

… Но никогда не передам словами

Того, что реяло над Азиатской,

Над фонарями городских окраин,

Над смехом, затаенным в подворотнях,

Над удалью неведомой гитары,

Бог знает где рокочущей, над лаем

Тоскующих рышкановских собак.

...Особенный, еврейско-русский воздух...

Блажен, кто им когда-либо дышал.