Политика

Это сладкое слово «жос!»

- Ты хочешь стать членом народного фронта?

- Конечно, хочу!

- Гони «трешку»!

Зеленая «трехрублевка», на которую я мог бы купить хлеба на целую неделю для своей семьи, перекочевала в карман председателя городской организации народного фронта Анатола Архире. Того самого, который побыл совсем немного депутатом парламента прошлого созыва, но из-за подозрений во взяточничестве вернулся домой в Унгены ждать, что решит суд. Но те три зеленых советских рубля не были взяткой. Это был мой первый членский взнос в первую партию, в которую я вступил после того, как простился с комсомолом. Членом КПСС я стать не успел. Пока ждал в долгой очереди для интеллигентов, партия исчезла.

В тот день мы с Анатолом Архире и другими фронтистами возвращались в Унгены с одного из шумных собраний в Зеленом театре. Все немного охрипли после многочисленных криков «жос!» - то есть «долой!». Многочисленная толпа пестрела триколорами и портретами Горбачева. Ему тогда еще не адресовали призыв «жос!». Он был ангелом-хранителем всех бунтарей. Об этом я догадался,  когда мы прибыли в Унгены, где я тогда жил, сошли с поезда и направились всей компанией домой. Кто-то, видимо, сообщил в железнодорожную милицию о том, что мы несем трехцветный флаг, до тех пор незнакомый. И за нами погнался капитан железнодорожной милиции Константин Горинчой. Еще издалека он что есть мочи дул в свой милицейский свисток.

- Убрать вражеский флаг! – скомандовал капитан.

- Он не вражеский, - парировал Архире.

-  Кто разрешил?

- Он! – ответил другой наш товарищ и показал шест с портретом Горбачева.

- Тогда другое дело, - успокоился милиционер и, спрятав свисток, добавил: - Только не шумите и пропагандой не занимайтесь. Не то посажу!

А потом были собрания в нашем городе. Такие же шумные, с такими же криками. Потом изменился весь общественный строй. Кричавшие «жос!» пришли к власти. Только не все. Толпа так толпой и осталась. Главари прошли в парламент, в правительство. А самые умные занялись прихватизацией. Глава унгенского районного отделения народного фронта поступил еще умней. Стал  таможенником. Сейчас у него много недвижимости в Яссах и, говорят, денег немало. А в советское время он был простым учителем. Чтобы подзаработать, производил фальсифицированное вино. Для крепости клал в него листья табака. Только имел привычку пить со своими покупателями. И так заболел, что чуть было богу душу не отдал. Не будь «революции», был бы он давно на том свете. А вот глава городского фронта Архире в новый парламент не попал. Гимпу его в список не включил. Отработанный материал…

«Вы, бессарабцы, ноги нам целовать будете!»

Как только открывались двери  кишиневского магазина «Ауреола» - тут же начиналась драка. Мы с тетей Пенелопой заняли очередь спозаранку, потом прибыли другие покупатели - все как один, как моя тетя, граждане Социалистической Республики Румыния. Пока магазин был закрыт, один из них, помоложе, мурлыкал себе под нос песенку «Партидул, Чаушеску, Ромыния», чем сильно раздражал остальных. Но цыкнуть на него никто не смел – а вдруг это «секурист», который на них донесет, когда домой вернутся. Уже в магазине толпа налетела на витрины с золотыми украшениями. Пузатый старичок приглядел тот же кулон, что и я, а когда я его взял, он выхватил его из моих рук.

- Зачем тебе золото? Рядом с тобой твоя тетя! Пусть берет только она!

- Молчи, харя румынская! – вдруг вырвалось у меня. Все вокруг скорчили враждебные физиономии, и это на фоне приветственных улыбок продавцов было похоже на кислосладкий соус. Я вновь устремился к одной из витрин, но на этот раз дорогу мне отрезал «секурист», который оказался таким же спекулянтом, как и все.

При выходе из магазина тетя Пенелопа сказала:

- Вот нахалы! А ведь такие у нас все. Нация хулиганов. Давай зайдем в «Мэрцишор».

В сувенирном магазине тетя накупила пару десятков наручных часов. И очень расстроилась, узнав, что часы с гирями и кукушкой накануне кончились: «Моя соседка из Крайовы в свой приезд купила целый мешок простых часиков с гирями и двигающей глазами кошкой. Так выгодно их продала у нас, что за эти деньги приобрела стиральную машину. У вас же все дешево. Продавали бы ручные часы на килограмм, а не поштучно!».

В 1940 году, когда советское правительство дало румынам 48 часов чтобы подумать, где им жить, две сестры и трое братьев моей мамы стали гражданами Румынии. И только моя мать Анна и ее младший брат Думитру остались в Леово. Сталинские порядки они разделили с румынами, зато не знали про диктатуру Чаушеску. При ней и стали приезжать к нам в гости родственники из Крайовы. Сперва тетя Пенелопа с дядей Тоадере, маминым братом. Веселая и жизнерадостная, тетя интересовалась только набиванием сумок всем, что можно будет продавать дома. А потом прибыла мамина сестра, имя которой я так и не запомнил, а только ласкательное прозвище Пуша, с которым к ней все обращались.

Танти Пуша смотрела на нас свысока, как истинная румынка, хотя родилась она в Молдове. Ее заботой был уход за очень капризным домашним тираном дядюшкой Нелу, который всю жизнь работал бухгалтером. Он постоянно корил жену за то, что никогда не родила ему детей, пока у моей мамы не лопнуло терпение: «А как она их могла сделать без настоящего мужика?».

Так, один за другим, в нашем маленьком доме побывали многие родственники из Румынии. Хорошо ели и пили, но ничего не хвалили. Для них это была Россия, а в России ничего хорошего быть не должно. А когда я, уже будучи студентом, не выдержал и начал критиковать румын, которые пахали колесными тракторами, что в ту пору считалось у нас позором, тетя Пуша помрачнела и зашипела: «Придет время, ноги нам мыть будете! Лет через двадцать!».

Время пришло раньше. В 80-х, когда у нас в магазинах всего было полно, мы получили посылку из Румынии. Там среди прочего был и пакетик с килограммом риса. Танти Пуша написала в письме, что это подарок племянникам. В Румынии рис был на вес золота, но она килограммчик для нас приберегла…

Чем делить по-братски, уж лучше пополам!

Советский ультиматум застал моего отца Аксентия по ту сторону Прута, где он проходил очередную «концентрацию», на случай войны, в румынской армии. До того дня все были братьями, и вдруг бессарабцы стали для остальных рангом ниже. После долгих ругательств со стороны высших чинов, бессарабцев погрузили на поезд и повезли на юг. Сперва вдоволь накормили их хлебом и овечьей брынзой, а воды не дали. Через пару суток у всех опухли губы. После того, как сошли с поезда, закрыли в каком-то здании в виде крепости. Этот эпизод мой отец вспоминал не без юмора.

- Мы кое-как уснули, а когда проснулись, смотрим, дождь прошел, во дворе той крепости образовалась огромная лужа. Все гурьбой бросились пить из нее воду. Да так постарались, что вскоре остался лишь ил да лягушки, которые прыгали и обиженно квакали. А может и радовались, что мы не китайцы, а то ими бы и позавтракали.

Потом солдат повели колонной по пыльным дорогам на север. До самих Унген, где железнодорожный мост. Видел бы его в тот момент творец того моста французский архитектор Эйфель!

- На середине моста стояли два стола, - рассказывал отец. - За одним сидел румынский офицер, за другим советский. Каждый из нас подходил по очереди, его вычеркивали из румынской хозяйственной книги и записывали в советскую. Голодные, нетерпеливые, мы стояли в очереди хмурые, пока не прошли через «сито» первые наши товарищи. Очутившись на родной территории, некоторые первым делом сочли своим долгом достойно попрощаться с румынскими конвоирами. Они старательно спускали штаны и демонстрировали им свои задницы. Очень многие последовали их примеру. Ведь дурной пример заразителен!

Таким было прощание бессарабцев с Великой Румынией. Теперь на дворе совсем другой век и другое тысячелетие. Вдруг вспыхнула любовь к нам с той стороны Прута. Нету злой тети Пуши, нет папиных конвоиров. Есть только братья – белые и  пушистые. Я видел их во время «моста цветов» когда они хлынули через мост и мигом опустошили унгенские магазины, а их цыгане пытались заняться квартирными кражами. А совсем недавно, на Радоницу, к нам приехал наш ближайший родственник, который в 90-х получил румынское гражданство и переселился в Румынию. Он обругал нас на чем свет стоит за то, что мы еще не объединились с нашими старшими братьями. Он ведь уже не бессарабец, он настоящий румын!

Я напомнил ему старый анекдот про двух евреев, которые решили стать русскими. Обратились они к русским, а те им сказали: прыгнете с того обрыва, русскими будете. Прыгнул Абрам, встал, от пыли отряхнулся, а Изя ему с обрыва кричит:

- Ну как, Абрам, мне тоже прыгнуть?

- Думай сам, харя жидовская! – ответил Абрам.

И я вновь вспоминаю 1989-1990 годы. Бессарабские молдаване хотели, чтобы молдавский язык стал государственным. И это случилось. Но те же бессарабцы уже не были едины, когда на втором съезде народного фронта пошла речь об объединении с Румынией. Тогда мы потеряли Приднестровье. А большинство молдаван больше за фронтом не пошло. Оно как народное движение исчезло. И не потому, что съели друг друга лидеры. А потому что слово «унире» не созвучно с желаниями молдаван.  Брат – это хорошо. Старший брат-самозванец – это уже немного унизительно. Даже если одна мама родила. Для нее ведь все сыновья одинаковы!

Ион МАРДАРЬ